Забава злого духа (1894)

И Теодора Шассерио — французского художника, которого Энгра, его первый наставник называл «будущим Наполеоном живописи». Из ранних работ Шассерио наиболее известными были  «Пленные троянки на морском берегу», «Сусанна и старцы», «Венера Анадиомена», «Андромеда, приковываемая к скале нереидами», «Христос на Елеонской горе», а из позднейших — «Суббота в еврейском квартале Констанины», «Арабские всадники, увозящие с поля битвы трупы своих сраженных товарищей», «Арабские шейхи, отправляющиеся на битву», «Тепидарий в помпейских термах» (в Лаврском музее в Париже), «Отдыхающая купальщица» и некоторые другие. Хотя среди коллекций неизвестного мне господина я встретил лишь «Явление призрака Банко Макбет». И только потом я заметил, что кроме картин Ренуара, все остальные являлись искусно зарисованными копиями, которых на первый взгляд нельзя было отличить от настоящего оригинала. Благодаря своей доброй памяти я помнил все тона и цвета этих знаменитых шедевров искусства, даже до того, что знал, где была использована акварель, то есть жидкая краска, а где multicolore grasse crayon, то есть разноцветные масленые карандаши. Это отчасти потому, что я работал в том

музее искусств, к сожалению, не специалистом по живописи, а простым охранником, который под покровом ночи с помощью большого фонаря разглядывал всё-то добро, что хранилось в музее в течение несколько десятка лет. 

­   Жак, какая редкая работа, выполненная в миллиметрах с точностью. А какое достоверное отражение сюжетной линии, внешней черты образов. Ни малейшей ошибки, ни малейшей оплошности.

­   Да, я старался, как мог, – ответил Жак, разрядив обстановку.

­   Так значит вы, не художник?! – изумлённо, но в то же время восторженно вскрикнул я, потому что заранее знал того ответа, которому суждено было последовать за моим вопросом.

­   Вы правы. Я не художник. Я лишь жалкий реставратор. Метафора для истинной живописи.

­   Да, что вы! Будьте благоразумны. Какая там метафора. Это же настоящее искусство.

­   Искусство? Я вас прошу. Не смешите старика. Разве, копировальную машину назовешь автором той книги, которую пускают на автоматическую переписку?

­   Не сравнивайте свой дар с машиной. Это не справедливо. Если бы не ваш труд, то эти шедевры приговорены уничтожению в водовороте тысячелетий. Неужели вы этого не понимаете? Лишь кропотливый труд писарей средневековья и даже самых античных времён позволил нам ознакомиться с документами исторического прошлого. Вы тоже писарь, но писарь красок, картин. Воистину прекрасная профессия, достойная похвалы, – отозвался я и даже похлопал, не удержав себя от восхищения.

­   Опять у вас кипят эмоции, мой милый друг! И всё без толку. Я человек, который работает в свете дня и в тёмном подвале под мерцанием свечи, чтобы обеспечить для себя низменное проживание, за которую платят большими купюрами.

­   Значит, вы сказочно богаты, раз сумели проделать такую колоссальную работу.

­   Гмм. Богат?! Богат! Если вы о деньгах. Но их я ненавижу. Ибо, они портят человека, отдаляют его от естественного начала, превращают его в пожирателя самых высоких идей и стремлений. Человек познав вкус денег, не желает ничего, кроме их самих. Для состоятельного и толстого «кошелька» существует лишь одна истина, которая гласит, что «всё в этом мире покупается и продаётся», на что он реагирует обычным образом, и готов покупать даже любовь и счастье. А порой это ему удаётся, потому что для ненасытной натуры  соображения и представления о счастье и любви  тоже соответствуют тем материальным стандартам, которыми он одержим целиком и полностью.

­   Вы недолюбливаете денег. И это видно даже не вооруженным глазом, если учесть в каких условиях вы проживаете. Значит, пышность вам не по душе.

­   Абсолютно верно, мой друг!

­   А откуда у вас эти оригиналы? Позвольте, спросить. Я имею в виду…

­   Картинок Ренуара? Их у меня мало. Большое число находится в музее Орсе или в музее д’Орсе — в музее изобразительных и прикладных искусств, расположенном  в VII округе Парижа на левом берегу Сены, где собраны крупнейшие в мире собрания французской живописи и скульптуры периода 1848—1914 г и где основу коллекции составляют работы импрессионистов и постимпрессионистов.

­   И не только. Коллекция музея Орсе  также богата произведениями декоративного искусства  в стиле ар-нуво, фотографиями и предметами архитектуры.

­   Вы правы… А по поводу картин, я могу сказать лишь одно. У меня лишь те, которых автор нарисовал по два экземпляра до той злосчастной болезни.

­   Да, я что-то слышал об этом.

­   Ах, вы слышали? А вы представляете, как приходится человеку, который после паралича, прикован к инвалидному креслу, желает только одного писать и писать, но мучительные боли и истязания не позволяют ему сосредоточиться. Но он пишет, рисует кистью, которую вкладывала ему между пальцев сиделка, добрая и отзывчивая Мари, чьей помощью он изливает всю свою душу, в которой он долгие годы прятал и оплакивал свою любовь к 16-летней Лизе Трео, с кем он  познакомился в 1865 году, в доме своего товарища, художника Жюля Ле Кёра, и которая вскоре стала возлюбленной Ренуара и его любимой моделью. Их связь продолжалась до 1872 года, когда Лиза оставила Ренуара и вышла замуж за другого.

­   Откуда у вас эти данные? – спросил я, но он видимо не расслышал моего вопроса и продолжал свой рассказ.

­    После разлуки с Лизой творческая карьера Ренуара прерывалась в 1870—1871 годах, когда он был призван в армию во время франко-прусской войны, закончившейся сокрушительным поражением Франции. А в 1890 году Ренуар женился на Алине Шариго, с которой познакомился десятью годами раньше, когда та была 21-летней белошвейкой. У них уже был сын, Пьер, родившийся в 1885 году, а после свадьбы у них появились ещё два сына — Жан, родившийся в 1894 году, и Клод (известный как «Коко»), родившийся в 1901 и ставший одной из самых любимых моделей отца. К тому времени, когда окончательно сложилась его семья, он всё же достиг успеха и славы, и был признан одним из ведущих художников Франции и успел получить от государства звание кавалера Ордена Почётного легиона. Потом неожиданно грянула эта болезнь, о чём вы просто наслышались, но представить её даже не в силах. Видите, там стоит его картина «Зонтики». После того, как она была выставлены в Лондонской Национальной галерее, сотни британских художников и просто любителей живописи прислали ему поздравление.

­   Да об этом я знаю. Даже помню текст этого письма: «С того момента, как ваша картина была вывешена в одном ряду с работами старых мастеров, мы испытали радость от того, что наш современник занял подобающее ему место в европейской живописи».

­   Ну что же. Похвально, похвально. А вы знаете, что эту картину выставляли также в Лувре, и в августе 1919 года художник в последний раз навестил Париж, чтобы взглянуть на неё, а 3 декабря того же года скончался в Кане от воспаления лёгких в возрасте 78 лет, и был  похоронен в Эссуа.

­   Нет, о том, что он специально приехал, чтобы взглянуть на свою картину я не знал. Но где он похоронен я знаю точно, так как, недавно побывал там и чтил его память.

­   Мне приятно слышать об этом, – сказал хозяин, усмирив свой тон и начал кашлять. Это было признаком того, что недавний дождь уже успел сказаться на его здоровье, даже не смотря на горячее кофе, размешанный с французским коньяком, которого он пил накануне нашего разговора.  – Правда, приятно. Значит, он прожил не зря, раз через столько лет его могилу посещают молодые любители его картин.

­   Конечно, об этом не может быть и речи.

­   Жюль, я польщен. Но мне пора отдохнуть. Я чувствую, как жутко знобит всё моё тело. А вы останьтесь. Я для вас расстелю постель в гостиной.

­   О нет, Жак. Спасибо! Я не думаю вас беспокоить. И лучше поеду домой на такси. Вам пора отдохнуть. Надеюсь, что вы примите антибиотиков.

­   Приму, а как же! Аптека рядом.

­   Хотите, я побегаю?

­   Мерси. Я не так уж плох, чтобы не добраться до аптекаря.

­   Вам виднее.

­   Если, вы всё-таки решили уйти, то давайте я вас провожу, хотя бы до двери.

­   На это я согласен.

­   Прошу, – сказал Жак и встал с места. На лестнице он шёл сзади, и я чётко видел, как он судорожно трясётся он холода. В тот момент мне захотелось настаивать в помощи, но потом передумал из-за непонятных побуждений. Мы с ним попрощались на выходе, и я обещал вернуться….

….И я вернулся. У той двери, откуда я вышел ещё две недели назад, стояла толпа и машина неотложки. Я посмотрел по сторонам и увидел вокруг кислые мины. Я слышал, как соседи высказывали свою жалость, и мне стало не по себе. Я перебирался вперёд, толкая толпу и поднимаясь на цыпочки, чтобы увидеть того, кого вывели наружу и разместили в машину скорой помощи. Жандармы окружили здание и не давали посторонним пробраться внутрь. Я, наконец, сумел подойти к одному из них, и второпях задал ему вопрос:

­       А что тут случилось?

Человек  в униформе ответил скорбным голосом:

­       Да вот, Клод Ренуар скончался от пневмонии, кажется.

­       А вы не ошиблись? Жак... Жак Ренуар? Реставратор? – волнительно промолвил я.

­       Всё верно. Реставратор. Жак Клод Ренуар. Вы были с ним знакомы? – спросил человек в униформе, снимая фуражку.

Я стоял как вкопанный и вспомнил недавно высказанные им фразы, насчёт семьи Огюста Ренуара.

­       А после свадьбы у них появились ещё два сына — Жан, родившийся в 1894 году, и Клод (известный как «Коко»), родившийся в 1901 и ставший одной из самых любимых моделей отца.

Холодный пот струился по моей липкой коже, когда я понял что накануне смерти этого чудного реставратора, оказался в роли собеседника никого иного, как родного внука известного художника 19 годов ХХ столетия.

­       Вы были знакомы? – снова раздался знакомый вопрос.

­       Это были не вторые экземпляры. Он реставрировал картин своего дедушки, – ошалевший ответил я, не отрывая глаз от окошка белого автомобиля с красными и голубоватыми сиренами.

­       Пардон. Что вы сказали? – запутался человек в униформе.

­       Он…он оставался в неведении и хотел, чтобы человечество помнило Огюста  Ренуара  автором картин в двух экземплярах, – снова воскликнул я и удивился тому, как человек способен пренебречь собственным искусством и признанием ради  увековечивания доброго имени покойного предка с мировой славой, что свойственно лишь пилигриму своей эпохи.